К годовщине начала Блокады Ленинграда. Воспоминания Галины Федоровны Анастасенко

В преддверии 79-ой годовщины начала Блокады Ленинграда ветераны – сотрудники Университета в разные годы, делятся своими воспоминаниями. О жизни в Блокадном городе рассказала доцент СПбГУ (кафедра минералогии) и куратор минералогической музейной коллекции Галина Федоровна Анастасенко. 

«О том, что началась война, я узнала из большого уличного репродуктора. Такие раньше висели на улицах нашего города. Я, мой брат Толя и подруга Миля отпросились у родителей поехать в зоопарк. Выйдя из трамвая около зоопарка, мы увидели, что около репродуктора стоят человек 10 с какими-то напряженными озабоченными лицами. На наш вопрос «А что случилось?», один мужчина ответил: «Что-что – война!». Но мы как- то не поверили и спокойно отправились смотреть зверей.

Папа на следующий же день пошел в военкомат, и я увидела его уже в морской форме. Он был направлен на Балтийскую флотилию. И уже в августе он был тяжело ранен. Катер, на котором он служил, был обстрелян немецкой авиацией, и вскоре пошел ко дну. Папа схватился за какую-то деревянную панель и еле держался на воде пока его не подхватил спасшийся военный врач с их судна. Только через четыре часа подоспела помощь. Папа был ранен в спину: было перебито несколько ребер, в легком и в других участках спины застряло несколько осколков. Я запомнила, как он во время этого ранения поседел в одночасье. А еще он часто рассказывал, что до этого ранения он участвовал в спасении знаменитой актрисы Клавдии Шульженко и ее мужа Коралли. Артисты возвращались из Кронштадта, когда их судно было обстреляно немцами. Папа был политруком судна, которое поспешило на помощь терпящим бедствие. Клавдия Ивановна очень искренне благодарила своих спасателей. И папа с гордостью рассказывал, что Шульженко называла папу своим дорогим гостем на любых ее будущих концертах.

Мы, мама, бабушка, мой брат и я, жили на Можайской улице. Я помню, как мы, ребята большие и маленькие, часто пробирались на чердак, чтобы помочь взрослым тушить «зажигалки». Детская компания у нас была дружная, и вскоре взрослые даже разрешали нам во время тревоги помогать им. Можайская улица находилась недалеко от газового завода и Витебского вокзала. Это было очень неспокойное место. Немцы очень часто бомбили и обстреливали эту территорию. Мы вынуждены были почти все время находиться в бомбоубежище. Моя кровать переехала туда насовсем. Мама позвонила дяде Саше Сапегину. Это был папин друг. Папа до войны преподавал в Сельскохозяйственном институте, директором которого был дядя Саша. Мама рассказала ему о наших трудностях, и он тут же ответил, что у него в институте есть свободная двухкомнатная квартира, и что завтра же он пришлет машину, чтобы нас перевезти. Квартира была на Загородном проспекте, в доме, где был известный магазин «Диета». Она находилась во флигеле в дальнем конце двора на втором последнем этаже. Комнаты были большие с красивыми «итальянскими» окнами. Ванная уже не работала. Прихожая была не очень большая. В прихожей была дверь в кухню, но на двери висел замок. Паровое отопление тоже не работало. В комнате, где мы сначала поселились, стояла буржуйка. Мы отапливались сначала полками из шкафов, потом – стульями, потом книгами. Я помню, как однажды, освобождая полку в шкафу, мы обнаружили большую грушу… Перед новым годом к нам приехал папа, его отпустили в увольнение. Я помню, как мы все сидели вокруг горящей буржуйки и согревали на ней папины гостинцы. Он каждому из нас привез по одному большому сухарю из черного хлеба и по куску сыра.

Нас все время мучило любопытство, почему на двери в кухню висит замок. Мама с бабушкой пытались заглянуть в замочную скважину, но там ничего не было видно, тогда они решили все же проникнуть в кухню. Это было не трудно. Отвинтили шуруп, на котором держалась планка замка…Большую часть кухни занимала плита с конфорками, ее надо было топить дровами, но у нас дров уже не было. А по обе стороны от плиты находились колонки ящичков с обрезками клубней картофеля, вероятно, подготовленных для будущей посевной. Мама и бабушка долго думали, рассуждали, боялись преступить закон.  А голод просил угостить хотя бы детей несколькими клубеньками…  Через несколько минут мы все сидели вокруг нашей покрасневшей от жара буржуйки и с восторгом вдыхали неповторимый аромат варящейся картошки. Вкус этой картошки запомнился мне на всю жизнь. Мама с бабушкой очень переживали за то, что они совершили такое преступление, так как, вероятнее всего, обрезки картофеля были предназначены для посадки. Они не нашли ничего лучше, чем пойти к коменданту, который жил прямо под нами на первом этаже, и рассказать ему, что вся наша кухня заставлена колонками ящичков с семенной картошкой. Тот их сдержанно поблагодарил и сразу же перенес все ящички в свою квартиру. Вскоре, возвращаясь домой из магазина, мама на лестнице обратила внимание на урну, стоявшую у двери коменданта, и увидела там выкинутые картофельные очистки. Мама сразу же их собрала, и счастливая побежала домой. Вечером она потчевала нас вкуснейшими картофельными котлетами.  После этого случая мама все время прислушивалась, не хлопнет ли входная дверь квартиры коменданта. Несколько раз ей все же везло, но вскоре эта лафа прекратилась, комендант, видимо, поумнел. Позднее мы рассказали дяде Саше Сапегину про эту картошку и про наш поступок, он очень огорчился нашей опрометчивостью и сказал, что весь семенной материал был эвакуирован вовремя, и что этот картофель, по всей вероятности, не представлял никакого интереса для института.  Он очень ругал нас. А потом дядя Саша стал мечтательно представлять, как сложилась бы наша, да и его бы, жизнь, если бы мы не сделали такой подарок коменданту.

Когда из кухни вынесли картошку, мы поняли, что здесь-то мы и будем жить. Кухонька была небольшая. Большую плиту мы подтапливали, а ночью мы с Толей на ней спали, а мама с бабушкой спали на матрасе рядом. Потом помню, что я все время читала при коптилке. Помню, как сильно мучило чувство голода. И хорошо запомнила я вид и вкус того хлеба. Помню, когда прибавили норму хлеба, голод не переставал мучить. Помню, как мы поняли, что Марсик наш совсем ослаб. Мама с бабушкой в один из дней дали нам с Толей поглодать косточки. Мы с братом глотали слезы…

Я помню, что зимой на улицах были огромные сугробы снега. Помню, как к нам пришел муж папиной сестры Илья Александрович Кондратенко. Он работал в Смольном, он был председателем горисполкома города Пушкин. Он сообщил, что через два дня из Ленинграда уходят самые последние автобусы через Ладогу, потому что на пороге – весна, Ладожское озеро вот-вот вскроется, и нам надо этим воспользоваться. Бабушка отказалась сразу же, сказала, что уже не сможет.  И правда: через десять дней после нашего отъезда ее не стало. Так было бы и с нами. Автобусы отходили от Смольного. Отъезд был назначен на поздний вечер, так как ночью температура обычно ниже, чем днем. Автобусы были небольшие. Каждому отъезжающему около автобуса выдавали норму хлеба. Когда совсем стемнело, мы выехали. Проехав, по-видимому, пол пути, автобус вдруг остановился, и шофер потребовал, чтобы пассажиры сдавали ему все самое ценное, что у них было: хлеб, золото, драгоценности. Кто-то что-то ему сдавал, но у нас ничего не было. Шофер в ответ продолжать угрожать, стращал, что машина дальше не пойдет.  Никакие увещевания на шофера не действовали. Тут, на наше счастье, на трассе появилась открытая трехтонка, в которой с бравыми песнями в Ленинград ехали краснофлотцы. Наши мамы стали голосовать и остановили эту машину. Когда военные узнали причину нашей остановки, они избили нашего водителя и сбросили его в кювет. Военные предоставили нам свою машину, сами же пересели в замерзший наш автобус. По-моему, в этой машине никаких сидений не было. Мы там находились как сельди в бочке. Мы как-то сидели друг у друга на головах. Ладожское озеро мы покинули под утро.

Потом мы узнали, что из 30 машин благополучно добрались только три. Я помню, что нас привезли в какой-то огромный полутемный барак. Там мы должны были ждать дальнейшей отправки поездом. В большой комнате стоял длинный стол. Нам дали чай с черными сухарями. Нас все время предупреждали, что нельзя накидываться на еду, что есть надо помедленнее и понемногу. Нам предоставили железные двухэтажные кровати. Мама с братом чувствовали себя очень плохо, почти не вставали. Мы там пробыли несколько дней. Однажды я увидела какого-то начальника. Мне кто-то сказал, что самый главный человек в Кобоне. Он был в белой дубленке, перепоясанной какими-то многочисленными ремнями. Он подошел ко мне и протянул мне круглый оранжевый предмет, напоминающий мыло. Я удивилась: «А зачем мне мыло?». Оказывается, он хотел угостить меня мандаринкой, а я даже не могла представить себе, что в то время возможно увидеть такое лакомство. Но вкуса его я не запомнила.  Военный спросил меня, как меня зовут, с кем я здесь. Я ответила: «С мамой, но она умирает». Он взял меня за руку и пошел со мной к маме и стал рассказывать ей о своем горе: «У меня в Ленинграде погибла вся семья, у меня было двое детей. Ваша девочка очень напомнила мне мою дочку. Отдайте ее мне. Я буду беречь ее. У меня все есть». Мама ответила: «Если я умру, возьмите, но пообещайте, что если ее отец останется жив, то Вы ее ему отдадите».

Потом пришел наш поезд, и нас погрузили в столыпинский вагон с двухэтажными нарами. Нас разместили на нижнем этаже. В вагоне была буржуйка, были дрова, рядом лежал топор, но ни у кого не было сил подняться и растопить печь… Не помню, сколько мы проехали в этом безнадежном холодильнике, мы все лежали молча, полумертвые, без сил и без желаний, как вдруг на остановке огромная деревянная дверь нашего вагона заскрежетала и открылась. В проеме двери на фоне солнечного света появилась молоденькая девчушка: «А живые-то здесь есть?» Вскоре затрещали в буржуйке поленья, и теплота постепенно стала заполнять наш вагон. Ближе всех лежала я, она бросилась ко мне: «Сейчас будет тепло, милая, ты только не умирай!». А я помню то мое уже безразлично - бессильное состояние. Она так выхаживала меня, так заботилась обо мне, на каждой остановке поезда она выбегала за водой, пыталась получить какой-либо паек, который полагался эвакуированным.

Эта девушка лет семнадцати сбежала с рытья окопов. Она из глухой деревни в Кировской области. Ее совершенно неожиданно, вот просто в чем она работала в поле, отправили «на окопы». Ухаживая за нами в этой тяжелой дороге, она так привязалась к нашей семье, что однажды сказала: «А вас я повезу к себе в деревню Кугалки Кировской области». В Кирове она повела нас к своим родственникам. У меня перед глазами встает картина уютного ухоженного провинциального жилища. В комнате, называемой залом, обращала на себя внимание высокая металлическая с шарами по углам кровать с высокими двумя - тремя высоко взбитыми подушками с многочисленными вывязанными прошивками. На кровать положили маму, а для меня и брата рядом с кроватью постелили матрас, застеленный белоснежной простынею и теплым одеялом. В головах поставили горшок с горячей вареной картошкой. И предупредили, что нужно быть осторожными и есть понемногу и не сразу, а через большие промежутки времени. Сладковатый привкус этой, вероятно, подмороженной этой картошечки остался для меня напоминанием о встрече с совершенно незнакомыми, но такими заботливыми людьми.».